|
да и не проклятье ли —
вечное, неизменное счастье
|
[indent] Когда? В какой момент я ошиблась, свернула не на ту дорогу? Где я так согрешила, что приходится расплачиваться самым дорогим, своей семьей? Я всегда считала себя взрослой, рассудительной, ответственной и заботливой, одним словом — идеальной. Позволяла матери быть инфантильной, прощала все ее глупости и всегда присматривала, решая любую проблему, а их у маман было много, одна другой нелепей. Отец тоже был не подарок, он менял жен, а с ними и детей, как перчатки, словно искал комфортную для себя семью, но сейчас я понимаю, что таких не существует, разве что в сказках. Нет, не подумайте дурного, отец у меня замечательный, невероятно умный и выдающийся ученый, он исправно платит алименты всем своим бывшим женам, интересуется жизнью детей, коих у него слишком много, на мой взгляд. Он хороший человек, который ищет свое место под солнцем, тихую гавань. Я понимаю, что желаемого он никогда не найдет, но пусть лучше ищет и обжигается, чем угасает вовсе. Я знаю о чем говорю, ведь мой огонь почти потух, пламя выжгло все мое нутро и лишь пепел остался на память. Раньше мне казалось, что от тоски и любовных мук умирают только в женских романах, ошибалась. Как же сильно я ошибалась. Без Лукаса мир стал тусклым, неинтересным, почти прозрачным, неосязаемым. Вот уже неделю как я живу словно во сне, по привычке хожу на работу, готовлю ужин на троих, ставя приборы и для него, но место за столом остается пустым и Дороти тихо убирает тарелку, прекрасно понимая, что отец не придет. Она не задает вопросов, не плачет, она понимает куда больше, чем я в ее возрасте. И мне стоило бы проявить к ней внимание, заботу, утешить, объяснить все, ведь в шесть лет уже можно понять, что родители не всегда могут быть вместе, только вот язык не поворачивается и я лишь глажу ее по шелковистым волосам. Она так похожа на Лукаса, Дора всегда была больше его дочерью, чем моей, она смеялась как он, одними глазами, и от улыбки этой становилось тепло на душе, словно тысяча солнц согревает нутро. Раньше, за это сходство я любила дочь еще сильнее, но теперь, когда все так изменилось, мне физически больно на нее смотреть. А она не понимает почему я стала такой отстраненной, смотрит на меня его глазами и не решается спросить, лишь становится тише и незаметней, боится потревожить мое хрупкое душевное равновесие. Я сама когда-то поступала как она, берегла матушку, поддерживала отца, решала не детские проблемы и не жаловалась, хотя выть в подушки приходилось ночами. Я не хотела такого для своего ребенка, но и найти в себе силы что-то изменить не могла. Наверно, я плохая мать... Почему-то эта мысль меня не огорчает как раньше, словно я смирилась с этой ролью, а ведь так не должно быть, Дороти не виновата в том, что произошло, никто не виноват. Наша семья слишком долго жила в иллюзорном мире, где небо всегда голубое, солнце яркое, а люди счастливые. Только в грезы нельзя насовсем убежать, от реального мира не спрятаться за розовыми очками, я то знаю, я пыталась.
[indent] В будни пустота не так ощущалась, я заполняла свой день работой и мелкими делами, но в воскресенье было особенно тяжко, я с тоской захожу на кухню, здесь непривычно тихо, закрываю глаза и вижу Лукаса, он улыбается, готовит свои фирменные блинчики на завтрак и смотрит на меня с любовью. Я не хочу открывать глаза, знаю, что его нет рядом, что меня ждет лишь грязная посуда и бесконечное одиночество. Сверху доносятся звуки, Дора проснулась, мне приходится распрощаться с приятным воспоминанием и начать готовить завтрак для дочери, а потом можно будет закрыться в спальне и не вставать с постели до самого обеда. Дороти мешать не станет, она знает, что хорошие девочки должны вести себя тихо, когда кто-то болеет, а я сейчас больна как никогда прежде. Еще не забылись дни, когда у меня болела не душа, а тело и то испытание было в сто крат легче перенести, чем нынешнее. Тогда Лукас был рядом, он заботился обо мне, на руках носил, по капле возвращал мне силы, заставлял жить, я для него вернулась с того света, как оказалось, напрасно.
[indent] Дора спускается к завтраку, что-то рассказывает о своих снах, а я не слушаю, мне не интересно, лишь киваю иногда и ставлю перед ней тарелку с вафлями. Она удивленно на меня смотрит, но молчит, знаю, что ждет блинчиков и отца, а у нее есть лишь я и подгорелые вафли. Дора чувствует себя обманутой, вижу это в ее глазах, но она справляется с нахлынувшей обидой и вновь что-то щебечет о летающих китах и прочей ерунде. Я достаю с верхней полки свои лекарства, болезнь давно отступила, а их все еще приходится пить, потому что организм слабый, все в этом мире меня подводит, даже собственное тело. Я рассеяно как-то достаю две розовые капсулы, запиваю их водой, целую дочь в макушку и говорю ей, чтоб убрала за собой тарелку. Мамочке нужно отдохнуть. Медленно поднимаюсь в нашу спальню, достаю из шкафа его рубашку и вдыхая его аромат сажусь в кресло. Сама не заметила как в сон провалилась, перед глазами летали киты и моя милая Дора плакала, протягивала руки, просила ее спасти. Лукас с укоризной на меня смотрел и называл холодной женщиной, роботом, говорил, что больше не видит во мне той, кого когда-то любил. А киты все летали, дразнились своей свободой и почему-то вызывали в моем сердце ужас. Я проснулась резко, словно меня кто-то насильно из дремы вырвал. По щекам текли слезы. Разве можно во сне плакать?
[indent] В горле совсем пересохло и я иду на кухню, да и время обеда неумолимо приближается, Дора, наверно, голодна. Чем она занималась все это время? Рисовала? У нее отлично получается рисовать, на белых листах она изображает счастливую семью, красивых бабочек и птичек, она еще верит в доброту этого мира. Я вхожу на кухню и испытываю боль, доселе мне неизвестную, словно кто-то раскаленную кочергу вонзил мне в живот и начал медленно ее прокручивать. Крик застрял где-то в горле, я словно дышать разучилась, ноги мои подкосились и я на пол упала, рядом с моей маленькой Дорой, она лежала на ковре, такая крошечная, хрупкая, неестественно бледная, а в руке ее был зажат пузырек с лекарствами. Моими лекарствами. — Очнись, милая... Пожалуйста, только очнись... — Шепчу я, прижимая ее к себе. Всего на секунду я растерялась, поддалась панике, но заставила себя собраться с мыслями, проверить пульс, ее сердечко билось медленно, но билось и этого было для меня достаточно. Я сунула пузырек в карман халата, подняла дочь на руки и побежала к машине, больнице была всего в паре кварталов от дома, быстрее будет самой ее отвезти, чем ждать скорую. Я не помню как мы преодолели расстояние до больницы, все как в тумане, я опомнилась лишь когда врачи забрали Дороти из моих рук. На секунду мне показалось, что они сердце мне вырвали. Я сбивчиво пытаюсь объяснить что произошло, протягиваю пустой пузырек медсестре и хочу взять дочь за руку, но меня выводят из палаты, там и так тесно. Кто только придумал делать таблетки яркими и разноцветными? Она, наверно, решила, что это конфеты. Как я только могла их оставить на столе? Все же я ужасная мать...
[indent] Прислоняюсь к холодной стене и закрываю лицо руками, мне страшно, чувство беспомощности захлестывает меня и я опускаюсь на пол, смотрю на проходящих мимо людей, кто-то попытался мне помочь, но я лишь отмахнулась и они оставили меня в покое, им не впервой видеть подобные сцены, плохих родителей слишком много... Я осматриваюсь и взгляд мой цепляется за действо, происходящее на экране телевизора в палате напротив. Кажется, идут «челюсти», почему-то я не могу оторвать от фильма взгляд, смотрю в упор, но не улавливаю сути, а по щекам слезы бегут, я чувствую соль на губах... Вытираю лицо рукавом халата, на мне все еще пижама, кто будет в обед ходить в пижаме? Наверно, та, что оставляет лекарства под носом у ребенка, та, что оставляет свою маленькую дочь без присмотра. Время идет невыносимо медленно, я все сижу на полу, не смея даже шевельнуться, в палату периодически заходят люди, выходят, мелькают врачи, кто-то останавливается возле меня, я чувствую на себе тяжелый взгляд, поворачиваю голову и вижу Лукаса. В его глазах отражается моя смерть... он никогда не простит мне этого... я сама не смогу простить...
